Яков Кротов

Вера.

НЕ ОККУПАЙ!

Иисус родился в оккупированной стране. Правда, Ему было бы трудно сделать иначе: Земля Обетованная почти всегда была Землёй Оккупированной. При чтении Евангелия это становится заметно лишь в самом конце, но и при чтении русских летописей почти незаметно, что Россия была частью Орды, отмечен лишь конец этого несчастья и особенно пышно – когда Орда стала частью России.

Оккупацию легко переносили богачи, тяжелее всего приходилось большинству – тому среднему классу, который тогда был классом средней нищеты. Тут каждая монета была на счету, а ежегодно требовалось монету отдать римлянам, откуда и знаменитое «кесарю кесарево».

Означает ли это, что Иисус в оккупированном нацистами Кракове, Киеве, Смоленске ругал бы партизан, что в сегодняшней Москве Он бы призывал отдать Путину – путиново?

Иисус так же не шёл на компромисс с оккупантами как попавший под лошадь не на компромисс с лошадью шёл. Иисус, между прочим, был распят именно оккупационными властями. Кесарю кесарево уплатил, а – был распят. Мало кто из повторяющих «кесарю кесарево» в наши дни рискует быть распятым. Кесари добрее и разумнее ещё не стали, а вот христиане ещё не стали Христом.

Распинают не за «кесарю – кесарево», а за «Богу – богово». Если государство – ненормальное. Но много ли их, нормальных – где один человек не пытается оккупировать другого при помощи государства? Где государство действительно союз равноправных государей и государынь, а не сговор богачей с генералами? В современном мире нормальных государств намного больше, чем в мире Иисуса, но они всё ещё в меньшинстве.

Теоретически можно прожить в оккупированной врагом стране, не получая от оккупантов по шее за исполнение заповедей Божиих. Практически неполучание по шее либо недоработка оккупантов, либо результат маленького, но всё же предательства. А в случае с предательством размер не имеет значения. Иуда всего-навсего дорогу показал, сэкономил время, могли бы и без него обойтись.

Да, апостол Павел сказал, что христиане воюют не с властями земными, а с властями преисподней. Точно так же поступают и власти преисподней – они не воюют с земными властями, а всячески их обихаживают. На политической карте мира никакого особого Мордора, потому что весь мир – Мордор. А вы думали. «мир во зле лежит» - исключительно про секс?

Потому и не надо идти на конфликт с царством кесаря – оно само придёт, а если оно приходит с обысками, арестами и расстрелами к вашим соседям, сослуживцам, друзьям и знаковым, а вас обходит... Спросите у Бога – кто виноват и что делать... Почему это вдруг чаша зла так аккуратно минует тебя, а то и приветствует тебя и даёт тебе то, в чём намертво отказывает другим.

Беда не та, что мир оккупирован злом. Беда та, что мир оккупирован мною. Грехопадение не в том, что злые дяди оттащили меня от Бога. Грехопадение в том, что я совершаю греховозвышение, ставя себя на место Бога. Так и появляется царство кесаря, в котором гордыня человеческая – главный исток насилия. Выход обычно ищут в том, чтобы объявить царство кесаря царством Божиим, перекрасить, попрыскать святой водой, развесить всюду распятие и каждому чиновнику вручить Библию.

Всё это лишь ухудшает положение и отдаляет царство кесаря от государства, нормального земного государства. Оно возможно – ну возможно ведь дружить или любить без государственного руководства. Возможно платить налоги не кесарю, а избранному тобой человеку, как платим мы за хлеб или стрижку. Но это возможно только, если самому не оккупировать ближнего своего – физически, психологически, духовно. Не оккупируй, да не оккупируем будешь. Не оккупируй даже во имя Бога – ну, что не надо оккупировать во имя кесаря, это и так понятно, хотя всё равно слабо выполняется. И будет тебе благо – а будешь ли долголетен на земле, это уж как фишка ляжет, потому что со времён Христа Земля Обетованная стала Обетованным Небом.

ЕЩЕ О СМИРЕНИИ или ЖИЗНЬ ПОСЛЕ ИНСУЛЬТА ТОЛЬКО НАЧИНАЕТСЯ!

Еще одна попытка объяснить «смирение», оно же «победу над злом добром».

"Смирение" - со словом та же история, что со словом "трус". Значение переехало с "труса" - землетрясения на "труса" - того, кто боится землетрясения. Смирение первоначально означало (в псалмах это видно отлично - "дух смирен и сердце сокрушенно") разрушение. "Сердце сокрушенно" - "у меня инфаркт", "дух смирен" - "у меня инсульт". Не берут инсультников на фронт и не назначают инфарктников палачами. Противопоставить злу не свою силу (обычно мнимую), а свою человечность, доброту, ум, которые не могут быть затронуты ни инсультом, ни инфарктом.

Всевозможные трагедии с военными сводятся к одному – люди попробовали быть сильными и ощутили бессмысленность от этого. Враг побежден, но ничего не изменилось или изменилось в худшую сторону. Более того, победа отравила или разрушила отношения с теми, ради кого использовал силу. Пошел на фронт киборгом ради сына, а вернулся – сын тебя боится, и правильно боится, ты сам себя боишься, сам себе противен, потому что ты не «пожертвовал жизнью», ты испоганил свою жизнь. Нельзя убить человека без ущерба для психики.

Смирение часто (особенно в России) рассматривают как некую психологическую особенность личности – сдержанность в проявлении чувств, «умеренность и аккуратность». Подмена смирения конформизмом – нормально, ведь конформист хочет уважать себя. Смирение сводится к стилю поведения, - размеренная походка, притушенный взгляд, а куда этой походкой идут, вроде бы и неважно. Нет, важно – на эшафот идут и палач, и жертва, недурно бы понимать о себе, кто ты. А то каждый палач считает себя жертвой – ну зачем преступник совершил преступление, теперь я вынужден…

Смиренным может быть и человек с быстрой походкой, и человек с медленной походкой – главное, куда он этой походкой направляется. Смирение тесно связано со знанием. В темном зале кинотеатра смиренен тот, кто умеет прочесть надпись «запасной выход» - в случае пожара, он направит туда неграмотного, который будет пытаться проломить стену. Поэтому в смирении ханжей мало смирения и много ханжества – они обычно мало читают книг, располагают очень ограниченной информацией.

В анекдоте мужчина прыгал, чтобы достать банан, не обращая внимания на лежащую на полу палку. «Прыгать надо, думать некогда». Мужик не был ханжа – ханжа бы опустился на колени и стал бы молиться о ниспослании банана. Кстати, молитва бы непременно исполнилась через пару дней. Банан сгниет, банан упадет. Ханжа будет его с наслаждением есть и думать, что знает вкус банана.

Смирение, однако, тесно связано не только со знанием, но и с верой – потому что знание включает в себя знание своей принципиальной неполноты. Сложность мира превосходит способность человека познавать мир. Это очень мило, иначе было бы скучно жить даже полвека, не то что вечность – как человек интуитивно рассчитывает (и верующий считает, что это разумно). Смиренное поведение рационально, потому что рассчитывает вперед на много ходов, больше, чем поведение истерическое, ханжеское и просто глупое, и частью этой рациональности является определенный иррационализм. Иррационализм как некое магнитное поле.

Смирение в человеке – отражение мира, особенностей его устройства. У Толстого – военного, но не милитариста – это чудно описано в издевательстве над милитаризмом, который убежден, что в мире нет оврагов, что первая колонна всегда марширен туда, куда приказано. Толстой был не просто военный, он был артиллерист, то есть математик, вынужденный воевать. Кто знает арифметику, тот убежден, что мир прост. Дваждва два четыре безо всякого допуска. Кто знает математику настолько, чтобы рассчитывать траекторию летящего снаряда, тот смиренно прибегает к допускам, пользуется таблицами, которые не сам составил, учитывает обстоятельства, которые первокласснику неинтересны. Зато и результат не тот, что от пальбы жеваной бумагой. Вот почему смиренный пацифизм Толстого вызывает такую ярость – это хорошо просчитанный пацифизм, этот пацифизм артиллериста, который просчитал полет снаряда и убедился, что рационально не стрелять, пушку разобрать, армию распустить, заняться другим делом.

«Другое дело» - вот суть смирения. На площадь с протестом против диктатуры выходят и творец, и лодырь. Оба любят свободу. Но протест лодыря или кое-какера – мыльный пузырь, диктатура его не боится. В этом протесте нет смирения – нет бури, которая скрутила самое себя, оторвалась от верстака и двинулась под ручку с бирнамским лесом на врага. Вот почему зло убивает многих, но не всякий погибший приближает конец зла, а тот погибший, кто творил. Гибель Лорки – приблизила гибель фашизма, а гибель сталинского комиссара в той же Испании – не приблизила, даже укрепила франкистов. Пьяного бездельника могут убить в кабаке, а могут – во время антиправительственного мятежа, но в любом случае от его гибели не будет проку для свободы.

Человек творческий, человек работящий на демонстрации заметен сразу. Он идет уставшей походкой – он же целый день в поте лица своего писал роман «Хлеб свой», снимал фильм или программировал, и делал это качественно. Кто по-настоящему работает, по-настоящему устает. Вот почему «добро» отождествляется с «усталостью» - «смирение» и означает «усталость». Это, конечно, сугубо внешнее сравнение, но оно работает. По той же причине горе и страдание – точнее, перенесенное горе и пережитое страдание – важны для творческого человека. Великий певец не горланит как пьяный подросток (у которого голос, возможно, не хуже) – и не потому, что ему платят намного больше или учили дольше, а потому что он, в отличие от подростка (у которого голос, возможно, не хуже), подходил к пропасти, где бесполезен его талант, заглянул в нее и запомнил то, что увидел. Смирение и противоположно в первую очередь не агрессивности и наглости, а пустотелости. Нетрудно взвесить врага-мерзавца и признать его, как в Апокалипсисе, легким. Трудно взвесить себя и учесть полученные данные в артиллерийских таблицах собственной жизни. Это труд и есть смирение.

 

Ср. безволие.

Смирение стало одним из самых употребительных среди христиан слов через несколько столетий после Распятия. В наши дни об этой добродетели говорят, может быть, чаще чем о любви к Богу и ближним. Между тем, в Евангелии - наоборот. Христос часто говорил о любви, и лишь немногие Его слова, притчи, образы призывают к смирению - и то лишь косвенно. В заповедях блаженства говорится не о «смиренных», а о «кротких». Призывы занимать последнее место, чтобы возвеличиться, быть всем слугой, что первенствовать, - все это выдержано в традиционном духе ветхозаветной премудрости, премудрости книжников, премудрости людей, состоящих на казенной службе и понимающих смирение как способ существования в социальной иерархии, дающий больше шансов на продвижение, чем наглость. Христос говорил с «премудрыми пескарями» на их языке, сравнивая Бога с начальником. При крестьянах Он сравнивал Бога с солнцем, с урожаем, при купцах - с жемчугом, самым выгодным тогда товаром - легким и дорогим. Разумеется, это не означает, что Иисус обманывал людей - наоборот, меняя образы, Он помогал каждому в отдельности найти в Царстве Божием место для привычных и ценимых добродетелей.

Смирение, которое проповедывали первые монахи, несколько иного, не чиновничьего рода - скорее оно философского происхождения. Монахи, были ли они палестинцами, египтянами, греками, принадлежали к единственной тогдашней цивилизации - эллинистической. В основе этой цивилизации была жажда не столько примирения с людьми (начиная с ближних и кончая начальником), характерная для иудеев, сколько примирения с космическим порядком. Это была жажда гармонии. Она родила философию и эстетику, геометрию и математику - обычно одни и те же люди занимались всеми этими науками. Найти меру всех вещей, меру, которой можно было бы измерять все на свете, меру, которая бы уравнивала человека и вселенную - вот древняя и прекрасная мечта.

В определенном смысле, такая мера была найдена - знаменитое золотое сечение, основа гармонии античного искусства, не конкретной длины палка, а соотношение величин. Но жажда меры удовлетворена этим не была ни в античную эпоху, ни позднее. Жажда эта вспыхивала вновь и вновь, часто была связана с возрождением интереса к античности, жажда эта таится и в современной цивилизации. Эта жажда руководила творцами Ренессанса, которая они избрали человека «мерой всех вещей», эта жажда руководила учеными французской революции, создавшими метр - меру для определения всех иных мер и всего мира, но меру, основанную уже не на человеке, не на мистическом опыте (а золотое сечение, конечно, было открыто именно мистиками), а на такой внечеловеческой величине, как земной шар и длина его поверхности.

Смирение стало основой христианской нравственности именно потому, что смирение - не средство нравственности (как милосердие) и не ее цель (как любовь). Смирение - это «со-мерение», это знание меры, которой измеряются средства и цели, мир и человек, кротость и любовь. Эта мера была не выдумана, она не была логическим продолжением наработок эллинистической культуры - она была увидена в Евангелии, увидена в Христе и принята эллинистическими христианами. В определенном смысле, это была революция - как и все Евангелие. Христос оказался слишком великой фигурой, чтобы не раздвинуть иудаизм - тем более, эллинизм раздвинулся и даже рассыпался, когда Иисус вошел в его мирок.

Евангельская мера оказалось организованной иначе, чем любые человеческие меры. Люди искали какую-то цифру или цифры, дробную величину или соотношение каких-то дробных величин. Это было очень логично и разумно: мера должна быть меньше измеряемого. Нельзя мерять человека километрами, а микробов - сантиметрами. Даже если мы измеряем что-то мешками - например, зерно или золото - зерна или золота должно быть больше, чем на один мешок. Пределом юмора, бессмысленного, но смешного предприятия стало изобретение математиками гугола - величины измерения большей, чем количество чего бы то ни было во вселенной. Гугол - это десять в такой степени, что в мире не наберется гугола атомов, гугола кубических миллиметров. Гугол - мера, которой ничего нельзя измерить, ибо она слишком велика для всего.

Евангельская мера оказалась организованной и не так, как человек. Греческий миф о Прокрусте, который всех мерял собственной кроватью и не мог найти равного себе, уже объяснял, почему не человек - мера всех, почему в своих поисках греки устремлялись не к человеку, а к космосу. Если человек прикладывает мир к собственной персоне, то и космос, и Парфенон, и сосед, покажутся ему либо идиотски большими, либо смехотворно малыми - в общем, непропорциональными. «Я» - это не сантиметр, который смиренно укладывается в пространстве столько раз, сколько нужно. «Я» никуда укладываться не будет, а просто отхаркнется на космос: «Маловат». «Я» - самая неживая из всех мер, самая жестокая и агрессивная. Это хорошо знает каждый, в том числе каждый христианин, ибо в каждом живет «прокрустово смирение», смирение перед подстилкой души своей, пытающееся выдать себя за смирение Христово. Именно такое «смирение» говорит в нас, когда мы по-детски обидчиво отворачиваемся от ближних, зарекаемся судить - измерять - их, замыкаемся в себе, укладываемся на свое ложе и со вздохом говорим, что нет людей, соразмерных нам, с которыми можно было бы поговорить, поработать, попраздновать.

Христос - вот евангельская мера. Христос космичен, Он - самая крупная мера из всех, но, в отличие от гугола, им можно измерить самую крошечную тварь. Для Спасителя нет ни слишком великих людей, ни слишком маленьких. Он никого не делит на части, чтобы измерить Собою, но каждому оказывается соразмерен. Это радостно, ибо в этом спасение - но только будем помнить, что именно об этом и слова апостола Павла: Иисус «смирил себя даже до смерти, и смерти крестной». Господь мало говорил о смирении, но был смиренен перед Отцом - не как мелкий чиновник перед начальником (такое смирение основано на инстинкте самосохранения, а потому им и ограничено), а как Сын Божий. Он все мерял Отцом - и поэтому в решающий момент принял Чашу и Крест, смог вместить в Себя все грехи мира, всю смерть мира - и они оказались ничтожно малы перед Ним, исчезли в Его Воскресении. Оказалось, что настоящая мера наша - цельная и великая, объемлющая всех нас и этим дающая нам примирение друг с другом, примирение бесконечное. Мы отмерены Христом не как зерно в мешок - отдельно от всех прочих людей, а как дрожжи в тесто - для спасения всех.

Господь отличается от всех мер не только тем, что спасает нас и от космического равнодушия, и от мелкости эгоизма. Господь - жив. Христианское смирение - не линейка в кармане. Евангелие нельзя вытаскивать, как путеводитель, чтобы свериться с дорогой; а если и будешь вытаскивать, так собьешься с пути, потому что невозможно одновременно глядеть в книгу и под ногу. Наше смирение - это не постоянное чтение, а постоянное общение с Иисусом, постоянное советование с ним. Вот почему монашество, открывшее смирение, открыло и непрестанную молитву - единственное средство измерения себя, ближних, мира, измерения для жизни во Христе. Смирение понимает: при том, что грех и Бог противоположны, исповедуя наши грехи - мы исповедуем Христа.

СМИРЕНИЕ КАК ДЫРНИЧЕСТВО

Человек часто ведёт себя неестественно, потому что на него смотрят. Кажется, только совсем маленькие дети ведут себя одинаково, но уже с годика мы начинаем прихорашиваться, если нас лицезреют. Если человека просят пройтись перед телекамерой так, как он обычно ходит, сразу и мышцы тела напрягаются, и лицо становится каким-то ненатуральным. Нужно особое искусство, что естественно вести себя в неестественным обстоятельствах - это искусство называется актёрским, вызывает содрогание и содержится в резервациях, в театрах. Где, как известно, европеец-актёр лучше изобразит китайца, чем китаец-программист.

Правда, "естественных" обстоятельств очень мало. Их так мало, что даже наедине с собой человек не расслабляется. Большинство людей запирают дверь, входя в туалет, даже если они одни в квартире. Конечно, запирать дверь - в том числе, невидимую дверь души - можно по-разному, и вывешивать на этой двери можно разные надписи. Да и мало ли что написано у человека на лице! Большинство пишет "Чувство Собственного Достоинство", а окружающие принюхиваются и читают: "Гордыня".

Смиреннее надо быть. Проще. Что на практике означает идти по улице с таким выражением лица, как если ты знаешь, что у тебя разорваны сзади брюки (или юбка), но никакой возможности сейчас это поправить нет, так что надо идти вперёд, показывая: да, я знаю, что у меня проблема, увы, что поделаешь, простите, но мне всё-таки нужно пройти. Да, я знаю, что всё моё умное выражение лица обесценивается этой дырой пониже спины, и я постараюсь выражение лица сделать минимально умным, но всё же идти-то надо. Иду починять портки, завидую тем, у кого всё в порядке, но всё же помните, что и от этого казуса никто не застрахован!

*

Смирение борется с грехом, ложное смирение отказывается от всякой борьбы.

*

Есть инфляция и в духовной жизни: наш духовный рост (вполне реальный, возможно) съедается ростом гордыни, и выход лишь в том, чтобы перестать расти и начать просто любоваться Христом.

*

Симеон Новый Богослов обличал как высшую ересь, объемлющую все прочие, очень распространённое и тогда, и сейчас настроение: "Нет никого в наши времена и среди нас, кто способен был бы сохранить евангельские заповеди и стать подобным святым отцам ... просветиться, принять Святого Духа и через Него узреть Сына с Отцом. ... Говорящие так закрывают небо, которое нам открыл Христос" (ср. Алфеев, 1998, 230). Это ересь "смиреньища", по выражению одной ехидной православной ("смиреньища", которое прикрывает "гордыньку").

*

Смирение есть свойство не веры, а разума. Агностик Бернард Рассел писал в автобиографии:

"1950 год, начавшийся с вручения мне ордена "За заслуги" и закончившийся Нобелевской премией, ознаменовал апогей моей респектабельности. У меня даже возникло легкое опасение, как бы не попасть в правоверные. Я всегда придерживался мнения, что уважаемые персоны порочны по определению, но мое моральное чувство настолько притупилось, что я не мог понять, чем же я согрешил".

На первый взгляд, тут осуждаются люди, по-русски говоря, номенклатуры и вообще всякая социальная иерархия, основанная на власти. Такое осуждение должно исходить либо из гордыни, убеждённой, что другие могут обойтись без власти, либо из смирения, надеющегося исключительно на то, что в одном-единственном - своём - случае без власти прожить нужно. В случае с Расселом, кажется, речь идёт всё-таки о смирении, потому что он принадлежал к британской номенклатуре и по крови, и по деньгам.

Слово “смирение” стало таким расхожим, что и само смирение кажется если не легкодоступным, то общедоступным. Было бы желание, а смириться можно. Смирение совместимо с подвигами, трудами, постом, воздержанием, — в общем, с аскезой.

На самом деле, полезно иногда вспомнить, что с точки зрения самих аскетов смирение вовсе с аскезой несовместимо. Аскеза есть труд, а смирение есть участь слабых. Аскет постится, а смиренный монах признает себя неспособным или слабым для поста и спокойно ест скоромное. Аскет сорок лет стоит на столпе и отбивает поклоны, а смиренный монах ходит по монастырю взад и вперед, садится, когда устанет. “Если мы, как немощные, не можем трудиться, то постараемся смириться, — писал авва Дорофей Палестинский, — и верую в милость Божию, что и за то малое, совершаемое нами со смирением, будем и мы со Святыми, много потрудившимися и работавшими Богу. Пусть мы немощны и не можем трудиться; но неужели мы не можем смириться?” (С. 40).

Смирение первоначально противостояло не наглости, а активности, не агрессивности, а просто силе, в том числе и благой, к Богу направленной. Смирение есть не отказ от труда, а невозможность труда. Ну нет сил! И тогда, когда уже можно отчаяться, потому что сил действительно нет, аскеты нашли лазеечку: нет сил ничего делать, так вот и не делай ничего, но только уж точно ничего не делай. Что означает: никого не серди и ни на кого не сердись или, на тяжеловатом античном языке, “смирение ни на ког не гневается и никого не прогневляет”.

Ни на кого не сердиться чрезвычайно легко. Это даже изящно, это черта, которая считалась обязательной для таких не аскетичных человеческих типов как английские джентльмены. Невозмутимость может быть совершенно сатанинским свойством, бесстрастность — свидетельствовать о презрении ко всем людям, включая себя. “Наплюй на всех, как на самого себя”, — вовсе не добродетель, а просто дьявольская пародия на главную заповедь.

Для смирения решающим является второй признак: никого не сердить. Это совершенно невозможно для мало-мальски активного человека. Не сердит никого тот, кто ничего не делает. Если мы хотя бы подметаем улицы, уже найдется кто-то, кого рассердит звук нашей метлы. Вот почему монахи уходили прочь из городов, в монастыри, а самые смиренные монахи еще и из монастырей уходили. Трения нет там, где нет соприкосновения. Всем уступить означает, в конечном счете, отступить на кладбище, залечь среди надгробий и не светиться. Вот это и есть “умирание для мира”. Умер я, вот никого и не беспокою. А если ты строишь церковь, священствуешь, или занимаешься физикой, или работаешь в конторе, или пашешь землю, — можешь не беспокоиться, смирение не твой подвиг. Конфликтов не избежать, и можно каяться в том, что повел себя в конфликте не лучшим образом, но не в том, что вообще не избежал конфликта.

Святые князья, святые митрополиты и епископы, святые мученики, наконец, все кого-то раздражали, сердили и прогневляли, за что их и мучали. В этом смысле они смиренными не были, они были работящими и творческими людьми. Желать одновременно творить и смиряться означает двигаться к раздвоенности личности и сумасшествию, означает желать одновременно быть и не быть. Благое смирение, святое смирение — не для тех, кто хочет быть активным и деятельным, а в современном мире этого хочет большинство христиан.

Надо смириться с тем, что смирение не наш подвиг, и после этого аскетический опыт покажет еще одну, совсем крошечную лазеечку, ведущую и нас, активных и деятельных, к смирению. Наши подвиги несовместимы со смирением? А кто сказал, что наши подвиги — наши? Нет, понятно, кто говорит, что наши подвиги наши: окружающие это говорят, здравый смысл это говорит, логика и тщеславие это говорят.

Что до окружающих, то хорошо бы иметь среди них людей, которые бы напоминали: человек не электростанция, мы не вырабатываем энергию, а тратим ее. Мы можем эту энергию тратить бездарно, на злые дела, мы можем тратить ее на добрые дела, но в любом случае, это не наша энергия, а Творца. Хорошо бы иметь и настолько здравый смысл, чтобы понимать, что наше здоровье — не наше, иметь логику настолько логичную, чтобы помнить, что наше “я” не первопричина происходящего и творимого, в том числе и нами. Правда, с окружающим, со здравым смыслом, с логикой у нас могут быть проблемы. Но если мы верующие — а неверующие аскезой не занимаются — то их заменит вера: наши подвиги — это подвиги нашего Творца.

Не всем доступно то, что авва Дорофей назвал “первым смирением”: “почитать себя ниже всех”, быть ниже всех в силу своей слабости, никчемности, бездарности. Но тем, кому недоступно смирение по бездарности, вполне доступно “второе смирение”, смирение по вере: “приписывать Богу свои подвиги” (С. 43).

Парадокс в том, что оба смирения отличнейшим образом могут (и должны) уживаться в нашей душе. Более того, человек ничего не делающий как раз очень даже открыт гордыне, а человек делающий может быть просто слишком занят и не иметь времени гордиться. Авва Дорофей объяснил этот парадокс образом дерева: у бесплодной яблони ветки гордо торчат вверх, а у осыпанной яблоками никнут к земле. В его земле были даже и такие деревья, которые не давали плода, пока к их веткам не привешивали камни. Так что смирение есть не только результат, но и условие плодотворности. Мы слабы и обвислы, когда силы уходят в свисток, в мечтания о себе, в провозглашение себя творцом. А стоит смириться и плюнуть на себя — и откуда появляются и силы, и дела, и плодятся они и размножаются до бесконечности, если мы следим за тщеславием и не даем ему овладеть нами.

Смиренный человек говорит о себе одновременно, что графин совершенно пуст и что графин совершенно полон. Ничего безумного в этом нет. Графин, до верха налитый водой, совершенно пуст от песка. Смиренный человек переполнен энергии, дел, хлопот, а лишен тщеславия. Так что с логикой тут тоже все в порядке, и парадокс лишь кажущийся.

*

Одна мечта постоянно повторяется в человеческих поколениях: стать иного размера, нежели мир. Стать совсем крохотным - с пальчик - и увидеть мир огромным, время - растянутым, знакомые предметы - преобразившимися. Почему-то желание стать огромным встречается не так часто и до добра обыкновенно не доводит. Казалось бы, что хорошего - быть крохотным; но почему-то лишь Свифт написал о Гулливере среди лиллипутов, а вот о людях, превращающихся в лиллипутов, писали очень многие. Счастливые крошки: они перепрыгивают с атома на атом, они путешествуют по кроличьей норе в Страну Чудес, они проникают туда, куда нет входа «нормальному человеку». А великан - куда он может проникнуть, куда бы мы не попали? Наоборот, ему, скорее, нет места в мире.

Воображение осмысляет духовную проблему, играя физическими размерами. Гордыня и смирение - вот что выражают образы великана и лиллипута. Смирение приходит не только тогда, как наш ум понимает наше подлинное место в мире, наши подлинные размеры - но когда наши нервы, наша кожа, наши глаза воспринимают мир, исходя из этого понимания, поддерживая смирившийся разум. Посмотреть на мир глазами лиллипута - путешествовать по миру, как самый маленький его гражданин - путешествие увлекательнейшее. Растягивается время: его вечно не хватает большим людям, у которых великие дела, а человеку смиренному времени всегда хватит. Смиренный попадает в места удивительные, куда гордый никогда не заглянет. А главное - смиренный глядит на других людей иначе: не свысока, а с миром, с уважением, с любовью, с приязнью, которые рождаются не от неустанного бормотания себе под нос: люблю я его, люблю, а просто от того, что я - маленький.

ХРИСТОС - ЭТАЛОН СМИРЕНИЯ. НЕ НАОБОРОТ!

Есть ли примеры успешного смиренного сопротивления злу? Человек всегда стоит перед выбором: либо успех, либо жизнь. Зло предпочитает успех, смирение - жизнь. Сама идея успеха и победы есть корень зла, ибо эта идея формирует туннельное мировосприятие, причём туннель - поперёк жизни. Это подростковая идея. Жизнь заканчивается свадебным пиром. Успех - жена завоевана. А что будет дальше... Да ничего не должно быть. Будет вечный повтор.

Смирение и есть принятие бесконечности как части конечного, вечности - как чего-то, что существует и внутри временного. Злу можно сопротивляться добром не потому, что это результативно, а потому что зло по определению есть сопротивление злом - и неважно, чему сопротивляемся, реальной опасности или вымышленной. Зло побеждено ещё до начала борьбы со злом, оно побеждено уже тем, что его цель - фиктивная, пустая. Поэтому и под злом можно быть добрым, поэтому и внутри самой гнусной диктатуры возможно жизнь - не пародия на жизнь, которой так гордятся конформисты и премудрые пискари, а вечная жизнь.

Свобода человека возможна благодаря разделению смирения и смиренности, подлинника и имитации. Если уж Бога можно имитировать, чем и занимается идолопоклонство, кольми паче смирение! Поэтому смиренно бороться со злом не означает возводить очи - можно и глаза вытаращить, и рубануть правду сплеча, и отчебучить на солее храма что-нибудь сатирическое. Что такое смиренность без смирения с древних времён иллюстрируется змеёй. Смирение - перед Богом, смиренность - перед человеческими представлениями о Боге, в том числе, перед своими собственными. Поэтому глубокое смирение - свойство глубокой веры. К счастью, злу можно противостоять и без больших глубин. Не топить же его, в самом деле!

*

Проблема со смирением та, что современные православные нуждаются в каком-то "фирменном" отличии своего православия от других конфессий. В Средние века отличия были этнические и обрядовые, под эти отличия подбирались отличия догматические.

Сегодня этническое, наконец-то, признано фикцией, хотя сделано это застенчиво и далеко не всеми. Об обрядах и говорить нечего - только в туннельном мире Тёмного Средневековья могло казаться, что существует какое-то единство обряда. Чем шире раздвигались горизонты вчерашнего крестьянина, тем очевиднее становилось, что никакого единства нет.

Реакция на это была абсолютно шизоидная - реальность стали подгонять под идеал. Попытки эти продолжаются по сей день - и, когда человек вроде бы современный жалобно вопрошает, когда же будут праздновать Рождество или Пасху в один день, это проявление не модерного и не либерального, а, наоборот архаического и реакционного сознания. Причем не вполне архаического (Иисус праздновал Пасху не тогда, когда жители Иерусалима, потому что это считалось в пределах нормы), а архаического в стадии разложения, архаического в конвульсиях.

В современном православии есть, конечно, и любители выдавать за православие особенности богословских формул ("догматику"), и этническое, и даже политическое. "Праводержавность, самославность, роднородность". На этом фоне идея смирения как специфически православного концепта очень симпатична, но всё равно это лукавство. В любой религии, в любой христианской конфессии смирение занимает ключевое место, хотя обозначаться может другим словом. Сам Иисус использовал более архаическое - "узкий путь". Праведность, чистота сердца, соблюдение Закона, - все эти слова совпадают со смирением абсолютно. Поиск оттенков - как поиск пробы на золоте, которым покрыты пушкинские леса. С поиском этим лучше завязывать, потому что, сосредоточившись на полировке своей фирменной эмблемы, мы не замечаем, что наша вера используется гнуснейшими политическими - точнее даже, антиполитическими - силами.

Смирение же - отнюдь не аполитичность, как хотелось бы разнообразным Иродам, великим и невеликим, как пытаются представить смирение ханжи от православия. Эталон смирения - Господь Иисус Христос, и только антихристова гордыня вдохновляет выстраивать пропорцию: "Как Иисус повиновался Отцу, так ты повинуйся мне". Конечно, обычно "смиренно" говорят не "мне", а "Церкви", "властям", "народу", но это всё софистика - имеют в виду себя. Особенно омерзительны люди, которые говорят: вот я же смиряюсь перед властями, смирись и ты. Во-первых, говорящие так не смиряются вовсе, а просто любят власть, которая делает то, что им нравится - например, завоевывает чеченцев или украинцев. Во-вторых, это обнаруживает сатанинскую гордыню, которая власть Божия отодвигается и на её место ставится власть человеческая.

Достаточно быть праведным, достаточно исполнять две заповеди - любить Бога и ближнего как себя, достаточно идти узким путём, - и человек будет православным. Человека беспокоит, как его отличат от католика, иудея, православного, да просто от неверующего хорошего человека? Что ж, как принято теперь шутить, вот об этом беспокойстве давайте поговорим. Чуть позже.

САМОУНИЧИЖЕНИЕ И САМОУНИЧТОЖЕНИЕ

Есть смирение как цель и есть смирение как средство. Современный человек часто считает смирение невозможным, потому что путает самоуничижение с самоуничтожением. Но самоуничижение — цель, а самоуничтожение — это только прием, прием не единственный и прием, возможно, исчерпавший себя. На протяжении многих веков люди помогали себе почувствовать отстраненность от своих достижений, отказываясь подписывать свои достижения. Иконы писали, но не подписывали, соборы строили, а имен строителей не записывали, горшки лепили, но фирменного знака не ставили.

Самоуничтожение помогало, а потом перестало помогать. Человек хорош тем, что ко всему умеет приспосабливаться, привыкать, обходить любое препятствие. Привыкли и к анонимности, и нашли тысячу разных способов гордиться делами рук своих даже, когда торжественно не подписывали эти дела, торжественно отрекались от них, воздавая на словах всю почесть Богу. Символическое самоуничтожение было превращено в пустой звук благодаря изобретению коллективной гордыни. Лично человек был очень смиренный, зато гордился за свой цех, за свой народ, за свою Церковь. Свое “я” смирили, а “мы” поставили на его место. Коллективный эгоизм и коллективное тщеславие оказались отличнейшим хреном, вполне заменившим редьку. При несомненном самоуничтожении самоуничижение испарилось. Смирение превратилось в смиреньице.

Человек изобретателен не только в грехе, но и в добродетели. Спасение от коллективной гордыни — в личной ответственности. Анонимность была средством смирения, и когда средство притупилось, его было бесполезно затачивать. Христиане выковали новое орудие: все подписывать своим именем, отставить разговорчики про то, что я, мол, не я, и лошадь не моя, не нам, не нам, но имени Твоему, да кто я такой, ах, ну что вы. Нет! Я это сделал, вот и копирайт мой стоит, и гонорар я получил. Есть вопросы? Да, я автор. Нет, Бог за это ответственности не несет. Горжусь ли я сделанным? С чего бы вдруг? Недоволен ли я сделанным? Отчего ж, сработано на совесть, хотя постараемся следующий раз сделать еще лучше.

Смирение началось с разговоров о Боге, с беспрестанного напоминания себе и окружающим о том, что всякое доброе дело свыше исходит, что мы лишь яблони, а пришло к молчанию о Боге. Целомудрие удалось сохранить сперва говоря слово “Бог”, а потом отказываясь говорить слово “Бог”, сделав веру в невидимое — невидимой, хранимой глубоко в сердце, заслоненной авторской подписью. Оба способа смириться одинаково трудны, каждое нужно в свое время и в своем месте. Может быть, со временем люди изобретут и третий, и четвертый способ закружить тщеславие, обдурить сатану, высмеять гордыню. Смиренному человеку все возможно, даже возможно взять обет не произносить слово “смирение” и тем унизить себя до нужного уровня.

Смирение можно определять как «что-то», как особое состояние души, личности, психики, - но эти определения всегда будут чуть неуклюжими. Так любое определение того, что есть стул - неуклюже и заставляет вообразить Бог как знает какой странный и смешной предмет. Проще определить, цель стула - «вот это стул, на нем сидят» - и тогда все становится понятно, а кстати открывается огромный простор для человеческого творчества (и действительно, каких только странных, но удобных стульев не придумли люди, заботившиеся лишь о комфорте сидящего, а не о следовании стандарту).

Цель смирения определил Иоанн Кассиан: смиренный человек никого не смущает. Смирение жестко связано с терпением: терпеливый человек никем и ничем не смущается. Что такое «смущать»? Это иногда трудно понять применительно к себе - но очень легко понять, если спросить себя, чем нас смущают другие. Смутить нас может все! Человек уныл и сумрачен - мы смущены; человек весел и смеется - мы опять смущены. Человек погряз в лени и пьянстве - мы смущены; человек суетится и чистоплюйствует - мы смущены. Человек осуждает нас - мы смущаемся; человек хвалит нас - мы смущаемся еще больше.

Мы смущаемся тем, что ближний не любит нас и не интересуется нами. Он ведет себя бесцеремонно и грубо, использует нас как средство для своего процветания и успеха. Если он интересуется нашей внутренней жизнью, то лишь для того, чтобы извлечь себе какую-то выгоду, поработить нас духовно - а не потому, что сердце наше ему интересно. Нам либо плюют в душу, либо лапают ее немытыми руками.

Гордыней и мы сами смущаем окружающих: нашей гордыней, нашей уверенностью в том, что мы «лучше знаем», что делать, что нужно окружающим, нашим к ним оскорбительным безразличием или агрессивной завистью. Смиряться можно тысячью разных способов - лишь бы достичь цели, когда наши жесты, слова, поступки, наша личность в целом ни у кого не будет вызывать смущения, раздражения, оскорбления.

Терпение - плод смирения. Это не банальность. Теоретически смирение и терпение похожи на два бассейна с водой, кажется: стань совершенным в терпении, и смирение само придет. Но нет: каждый знает искушение быть терпеливым без смирения. Сжать зубы и нести свой крест с видом мученика, хлопотать по дому, по церкви, расшибаться в лепешку на работе - показывая всем окружающим, какие мы герои и какие они жалкие, ленивые, ничтожные люди, как нам тяжело - но мы не нуждаемся в ваших лживых утешениях. Такое терпение хуже Октябрьской революции и никакого смирения родить не может.

Когда же мы - любым из миллиардов способов - смиримся перед людьми, мы перестанем возмущаться и смущаться, мы научимся терпеть. Просто потому, что смирение не приходит само - его дает лишь Господь по молитве нашей - мы перестанем сердиться на людей, в которых смирения пока нет. Их духовное состояние - не их вина, как, разумеется, и не вина Господа - это часть их таинственного пути к Богу. Если мы смиренны, мы не будем указывать (ни в мыслях, ни, тем более, на словах) ни людям, ни Богу, какими им следует быть. Мы примем зло и беду от них как долгожданный и драгоценный, необходимый для нашего усовершенствования в смирении дар Божий через человеков.

С точки зрения разума, есть по крайней мере несколько ситуаций, в которых и смущать, и возмущаться можно, даже необходимо. Можно смущать людей, если мы вступаемся за Христа? Конечно, ведь не за себя - за Спасителя! Можно возмущаться не грешником, а грехом? Можно и нужно! В житиях святых мы видим, что многими из них и смущали, и возмущались: они обличали неправду, они были верны Христу, а как это может не смущать мир лжи и неверия.

Но к аскетике, к нашей духовной жизни эти исторические факты не имеют ни малейшего отношения. Все так - и все не так. Психологически для нас эти совершенно верные ходы - закрыты. Стоит допустить крохотную возможность кого-то смутить ради Христа, чем-то возмутиться для правды, чего-то не вытерпеть по благочестию своему - и через эту крохотную возможность просочится постепенно все. Так сквозь маленькую дырочку, размывая ее в огромный провал, вываливаются миллионы тонн воды из плотины. Даром, что ли, и величайшие святые не считали себя смиренными, каялись до самой смерти? Они не лгали, они знали, насколько неосуществимо полное смирение, полное терпение - и насколько даже лучшие намерения, даже жесточайшая, ради Бога необходимость не оправдывают наше вылезание из смирения и терпения в мир силы.

Сам Господь пришел на смущение «многих в Израиле», множество людей за две тысячи лет им возмущались - как смущаются и возмущаются всякой правдой, всякой принципиальностью. Но есть огромное различия между абстрактной «принципиальностью», «правдой» и Спасителем: там, где принципиальный наступает, Иисус отступает. Он ничего не доказывает, не навязывает, Он абсолютно пассивен, Он не сходит с креста. Его распятие успокаивает смутившихся Его словами - они могут забыть странного Галилеянина, если хотят. Так и с христианами: они могут смущать, следуя за Христом, но они никогда не будут из этого смущения делать доказательство своей правоты: «Окружающие мною смущаются - значит, я христианин!». Не будут, ибо христианину невозможно что-либо доказывать так же, как невозможно Христу сходить с креста, доказывая Свое богочеловечество, как невозможно Христу воскресать в присутствии полномочной комиссии. Смиренный уступит и уйдет в глубину покаяния там, где принципиальный выступит вперед и взберется для проповеди. Вот почему принципиальных много, а святых мало.

Запомнить, что смирение и терпение необходимы - трудно. Еще труднее проявлять смирение и терпение, поскольку их у нас нет. Самое трудное - смириться перед необходимостью смирение, терпеть терпение. Если мы будем лишь помнить умом, лишь смиряться сердцем - надолго нас не хватит. Главный источник смирения и терпения (как и всех прочих аскетических добродетелей) - вера. Она - неотъемлемый от нас дар, к которому в любое мгновение мы можем обратиться, который действует и подсознательно, и сознательно. Если мы веруем в Единого Бога Творца Вседержителя - как можем мы смущать наших собратьев по творению, как может превозноситься над ними? Если мы веруем в Христа, Который спустился ниже всякого человека, Который каждого желает спасти, ко всякому ищет - ищет снизу - тропинку, то как можем мы наседать на ближнего, насильничать над ним? Если мы веруем в Бога Духа Святаго, везде дышащего, каждому человеку дарующему жизнь, каждого утешающего - как сможем мы не потерпеть мало испытаний, в которых тоже ведь Дух Святой дышит? Если мы веруем в свою веру, в то, что обладаем даром непонятным, непостижимым - верить в Существо совершенно невидимое, превосходящее человека, если мы веруем в Бога, открывающегося нам тихо, не смущая нас, в Бога, не возмущающегося нами и не смущающегося нами, но с нами пребывающего - то как мы будем возноситься перед нашим собратом по человеческому роду, которому дан, или может быть дан, тот же чудесный дар? Эти и тысячи других вопросов не требуют ответа иного, кроме молитвы Сыну Божию, молитвы непрестанной, ежеминутной - и эта молитва,избавляя нас от всякого труда, сама будет совершать в нас всякое смирение и терпение Господомм Иисусом Христом.

Смирение на грубость не провоцирует. На первых ступенях духовной жизни мы очень этого боимся, но это детский страх. Смиренный человек вовсе не ханжа и не "доходяга", трусливо жмущийся к параше. Он молится, и если мы не видим, что эта молитва защищает окружающих вернее насилия, то что же мы вообще тогда видим? Образцом смирения являются ангелы, которые совершенно не пекутся о своем достоинстве, которые не могут физически остановить насильника, но без которых все-таки человечество давно бы прекратило свое существование. Более земной пример: англичане, которые похожи на ангелов не столько созвучием, сколько умением сохранять свое достоинство без напыщенности, без империализма, без вооруженной полиции. Когда-то и англичане не мыслили себе благородства и достоинства без насилия, как это в России даже до сего дня, но вот - освободились от "бремени белого человека" и оказалось, что тут-то они и стали подлинно людьми, и не только их не боятся в Индиях и Африках, но и они не боятся жить в Англии бок о бок с индусами и африканцами.

Смиренный человек - не смирный. Смирный - тот, кто откликнулся на команду "Смирно!" и готов идти в бой. Смиренный - отказывается откликаться на команды, и в бой смиренный не пойдет. Скорее уж сядет в тюрьму, и нет никого смиреннее христианских миротворцев - квакеров и меннонитов, которые творят мир собственным телом, отказываясь воевать.

*

САМООЦЕНКА И СМИРЕНИЕ

Чем большего достигает человек, тем больше он знает себя - в том числе, благодаря умению себя знать и объективно себя оценивать, человек и достигает творческих вершин. Смирение не может и не должно быть ложью. Если прекрасный профессионал трезво оценивает себя как прекрасного профессионала, это не гордыня. Не трезвость, а пьянство грех. Недорого стоит смирение, исходящее от человека, которому и нечем гордиться. К сожалению, много таких христиан, особенно среди мужчин, которые делают своей профессией отказ от профессионализма, посвящают себя "набожности" и думают этим угодить Богу и людям, этим спастись. Кому-то такие профессионалы от набожности могут даже нравиться, но ведь по сути они фальшивомонетчики. Смирение не в том, чтобы считать, что ты плохо забиваешь гвозди, если ты забиваешь гвозди хорошо.Смирение в том, чтобы понимать: забивание гвоздей ещё не вся жизнь. Профессионализм в забивании гвоздей не освобождает от обязанности решать. всегда ли нужно забивать гвозди. А может, это гвозди в очередного распинаемого? 

Грустно смотреть на человека, который считает себя смиренным, потому что называет себя ничтожным и слабым - и при этом он, действительно, ничтожен и слаб. Грустно смотреть на человека, который возмущается этим псевдосмирением, осуждает Церковь за унижение личности, провозглашает себя полноценным, умелым, талантливым, призывает других не смиряться, а самореализовываться - и за всеми этими призывами не самореализуется, а купается в демагогии и кое-какерстве. Многие говорят о творчестве, но творят в основном те, кто не рассуждает о творчестве. Говорящие же о творчестве, поклоняющиеся творчеству обычно не узнают творцов; сами бесплодные смоковницы, производящие лишь демагогию. Чтобы скрыть от себя и других свою импотенцию (абсолютно искусственную, вызванную идолопоклонством), люди, имитирующие творчество, сбиваются в стаи, создают кумиров из давно умерших творцов, часто вполне великих, но не могущих сказать резкое слово своим незваным почитателям. Эти псевдо-творцы сбиваются в стаи, раздают друг другу великие титулы, похвалы, продвигают друг друга, обливают презрением настоящих творцов, которые для них так же опасны как настоящая гиря для вороватого торговца. 

Смирение не в том, чтобы преуменьшать свой размер, а в том, чтобы выбирать мерило по росту. Сравнивать себя не с теми, кто в избранной тобой сфере - случайный человек, самозванец и, соответственно, халтурщик, а с теми, кто заведомо превосходнее тебя. Смирение не в том, чтобы отрицать свои таланты, а в том, чтобы не отрицать чужие таланты и защищать чужой талант - защищать, увы, иногда от носителя этого таланта, от его нежелания соответствовать своей силе.

 

*

 

Студит, сравнивая монаха, "отсекшего" свою волю ради послушания, с мучеником, добавляет: "Равны мученикам - настояще, а не мнимо только" (Cтудит Феодор. Беседа 49 // Добротолюбие. 2-е изд.: М., 1901. Т. 4. С. 112). Проблема в том, что если послушник - настоящий мученик, то кто же тот, кого он слушается? Мучение в том, что человек делает лучше, чем если бы сделал по своему разумению, или в том, что совет со стороны - всегда хуже? А кто идёт лечиться к психотерапевту - мученик на приёме у палача? В 54 беседе Студит сравнивает монахов с блаженными - если они "воздержны от пожеланий", с ангелами - если понуждают себя делать добро, с самим Богом - если смиренны. Неожиданное представление о Боге как о Том, чья суть - смирение?

*

Срезневский в своём "Словаре древнерусского языка" так объяснял различие между "примирением" и "смирением": "примирить" это привлечь на свою сторону, "смириться" - принять так, как есть. Однако, "примирение" может быть разным, и всё-таки важнее, что сторонник примирения готов и сам принять правоту другого, не жертвуя своей правотой. Такое возможно, если принять, что мир как творение шире мира как моего представления о творении. "Смирение" не случайно вызывало такое раздражение у многих хороших людей - например, у Салтыкова-Щедрина. Смирение может быть всего лишь псевдонимом для разочарования, для поражения. Особенно ужасно выражение "смирить другого", - а в древней Руси именно "смиряли", бросая в тюрьму, сажая на цепь и т.п.